Сергей Шнуров — в проекте «Русские норм!»: «Либо система фээсбэшная совсем тупая, либо Навальный настолько матерый»

Сергей Шнуров стал самым успешным деятелем российского шоу-бизнеса, заработав в 2020 г., по данным Forbes, $8,8 млн. Именно поэтому Сергей сегодня стал гостем Елизаветы Осетинской. Помимо коммерческого успеха мы обсудили с Сергеем его поход в политику (Шнуров вступил в «Партию роста»), работу на телеканале RTVI и в кинокомпании Carbon Production, а также его вопросы Владимиру Путину на последней пресс-конференции президента. За них Сергей отхватил в соцсетях еще больше хейта, чем за уход в политику. Но Сергея это не задевает: «Какая разница, назовут меня пидарасом или говном». На критику мата в песнях Сергей отвечает, что таким образом выпустил на сцену устную народную речь. А поп-музыка должна подражать именно народной речи и народной песне. Выпуск новогодний, поэтому сегодня зрителей ждет новогодняя поэма и поздравление Сергея Шнурова. Смотрите новый выпуск на канале «Русские норм!».

«Хорошими делами прославиться невозможно»

— Год ведь был сумасшедший?
— Год был интересный. Почему сумасшедший? Нет, не сумасшедший.

— Каким он был лично для вас?
— У меня куча событий. Я поменял профессиональный род деятельности. Устроился на работу на RTVI — не работал с 1999 года. Я теперь прямо хожу в офис. Прям пятидневка. Так как у нас телевизор, то семидневка, скорее всего. Выходные — условные. Что еще? Главное событие в этом году: мы с женой ждем ребенка. Поэтому у меня был прекрасный год!

— Супер. Но если посмотреть на событийный ряд, который был у других, то это какая-то жесть! Пандемия, Норильск, Камчатка, Black Lives Matter, Конституция, Беларусь, Фургал, отравление Навального, Карабах. Что из этого вас больше всего тронуло?
— Я думаю, если все это обобщить, то можно сказать, что наступает какое-то новое время, а старое время сопротивляется, как обычно это и бывает. Конечно, самым ярким выразителем всего, что происходит, является так называемая новая этика. Эта новая этика пронизывает все эти события. Обращает внимание на экологические проблемы, на голос меньшинств, униженных и оскорбленных. Идет новая смысловая эпоха.

— А какие у этой эпохи черты?
— Они только прорисовываются. Я не такой уж большой мыслитель, чтобы прогнозировать.

— Почему это новое заставляет вас задуматься о выживании?
— Потому что я все-таки человек старой формации. Я осколок советской империи. Я понимаю, что во мне много чего старого внутри. Это неизбывно, это фоном существует в моей жизни. Если я не вычленяю это из себя, если я не анализирую, что это мое старое, то приходится очень тяжело. Таких людей очень много.

— Как вы считаете, что из изменений, которые произошли, останется, а что забудется без следа?
— Все разобьется по таким кружкам по интересам. Останутся книжки бумажные. Но их будет читать какой-то небольшой процентик. Все превратится, знаете, в такой любительский джаз. Джаз существует? Существует. Но интересен он не очень большому кругу людей.

— А цифровизация общения, такая, если хотите, инстаграмизация общения — это тренд? Или просто мы все вернемся в человеческие теплые…
— Я бы не назвал это общением. Это скорее коммуникация. Это несколько другое. Все-таки общение предполагает непосредственный контакт. Это иная практика, иная техника. В цифре и техники другие, и методы манипулирования другие — все другое. Я думаю, что и у эмоций все-таки пониже градус, чем при непосредственном контакте.

— А как же срачи? Мне кажется, выше.
— Нет. Понимаете, это всего лишь буковки, всего лишь иконки. Никто домов не жжет. Люди воспринимают это как некое развлечение. То же самое — множество троллей, которое появились, множество каких-то техник, которые называются сложными английскими словами, неотвечание на вызовы. Там целый мир.

— Как вы считаете, за этот 2020 год мы стали более свободными или менее свободными? Есть много достаточно взрослых, зрелых людей, которые считают, что мы легко отдали свободу в обмен на безопасность.
— Это вынужденная мера. Это не произошло из-за какого-то злого решения какого-то злого тоталитарного вождя, как это было раньше. Все эти разговоры о свободе, которой стало меньше, честно говоря, меня смущают постольку, поскольку раньше-то свободы тоже было немного. Сейчас у всех появилась свобода самовыражения. Пожалуйста, в сетях пишите все, что хотите. Когда это было такое? Да никогда.

— Я думаю, что письма были.
— Письма раньше так не писали. Представляете, какой это труд?! Это нужно было пойти на почту, отправить письмо Филиппу Киркорову. Целое событие! А сейчас это дело одного заседания в туалете. Ты можешь разослать всем письма.

— Как вы реагируете на комментарии?
— Я примерно знаю, что там может быть написано. Поэтому какая разница, назовут меня пидарасом или говном. Я не хочу в этом разбираться.

— То есть вы заранее ждете такое от людей?
— Я не жду — мой жизненный опыт показывает, что если ты хочешь прославиться, то хорошими делами это сделать невозможно. От этого, конечно, лучше послать кого-то нахуй сразу превентивно.

«Я действительно довольно средненький певец»

— Почитала про историю группы «Ленинград» в книжке [Максима Семеляка], где самые разные люди вспоминают, как это было. В 1997 году, мне кажется, это создавалось прямо по принципу такого бизнес-стартапа. Это похоже?
— Очень интересная мысль, хорошая аналогия. Мне такое, кстати, в голову не приходило. Потому что в 1997 году еще, конечно же, не было слова «стартап». В 1997 году скорее все это называлось «самодеятельность». Стартап — это, в общем-то, и есть самодеятельность.

— Из говна и палок.
— Если переводить на русский язык, то любой стартап лучше называть самодеятельностью. И «Ленинград», конечно, шел по пути «из говна и палок». Мы пытались сделать что-то мощное, яркое и, конечно же, приносящее деньги.

— Одна из ваших ранних цитат: «Потом я сел дома. Были такие перфокарты, которые моя мама таскала домой с работы. Мама работала в НИИ, а с бумагами было *****. И начал выдумывать названия и выбрал “Ленинград”». А вы этот момент помните?
— Помню, да. Я помню даже эту перфокарту.

— А почему «Ленинград» срезонировал на перфокарту?
— Не знаю. У меня был набор, они все были с несколько ностальгическими мотивами. Скорее всего, из-за того, что я перечитал Пелевина в тот момент. Еще тогда у меня на полке был Сорокин. Это был 1995 год, тогда это еще в журналах выходило. Потом в том же самом журнале, то ли в «Знамени», то ли в «Юности», я прочитал «Сердца четырех» Сорокина. И, находясь под сильнейшим впечатлением от этой новой литературы, я стал придумывать группу. Названия были: «Чемпионы мира», «СССР», «Блокада». И собственно «Ленинград».

— В этой книге есть интересная фича. По-моему, это [участник первого состава «Ленинграда» Игорь] Вдовин рассказывает: «Шнуров поначалу не умел петь». Это правда? Вы специально учились петь под «Ленинград»?
— Дело в том, что не поначалу. Я даже сейчас не пою. Я действительно довольно средненький певец. У меня полторы октавы есть в диапазоне.

— А почему тогда музыка? Вы же могли рисовать. Могли писать. Могли пойти в бизнес.
— Я и рисовал, и писал. Я получил музыкальное образование. В пятилетнем возрасте я грезил барабанами и попросил родителей отвести меня в музыкальную школу. Меня туда привели, прослушали и сказали: «Этот мальчик у нас пойдет на скрипку». Это было самое жуткое разочарование в моей жизни. Меня лишили барабанов, улетела мечта, и я стал пиликать на скрипке. Она была не то что ненавистным инструментом… Я до сих пор к скрипке отношусь с некоторым скепсисом и пренебрежением. Когда она звучит, даже если это играет виртуоз, меня начинает корежить. Правда, раньше чехлы от скрипок выпускались на нашей ленинградской мебельной фабрике, и они были сколочены из довольно крепкой фанеры. На этом чехле было круто кататься с горки. Это было замечательно!

— По первоначальному замыслу ваша аудитория включала в себя успешных людей? Вы думали об этом? Что «я фигарю не для всех», а для тех, кто зарабатывает.
— В тот момент, когда я придумывал группировку «Ленинград», я работал на радиостанции «Модерн». На той же самой радиостанции работали Нагиев, Стиллавин, Бачинский — целая плеяда таких и по сей день звезд. Поэтому в принципе я общался с людьми не бедными и теми, кто влиял на общественное мнение. Как бы сейчас сказали — с лидерами общественного мнения. Поэтому тестировал я свои гадские песенки не на самых последних людях.

— Уже не помню, кто говорит об этом в книге: с самого начала была публика, во-первых, 18+, во-вторых, это была публика, которая не хотела все ********, что предполагало, что у нее есть что ********.
— Время было такое — в клубы ходили не маргиналы. Чтобы пойти в клуб, у тебя должны были быть какие-то средства. Времяпрепровождение раньше, в общем-то, не требовало захождения в помещение. Люди пили на улицах, в сквериках. Музыка им фактически не нужна была. А если была нужна, то они приносили с собой магнитофон, тогда еще с телефонов не слушали ничего, или играли на гитаре. В клубы ходили люди побогаче.

— У обычных людей, не связанных с шоу-бизнесом, есть стереотип. Он сейчас разрушился из-за того, что каждый может начать вещать из любого места. Но тогда пробиться через традиционные каналы, телевизор, плотное комьюнити продюсеров было практически невозможно. Путь «Ленинграда» совсем не такой. А какой? И насколько это было осознанно?
— Это было осознанно. Я вырос в районе, который назывался «Технологический институт», Семенцы, так как там раньше квартировались Семеновские полки. Но в мою юность этот район прославился тем, что там была огромная точка по продаже анаши около кинотеатра «Космонавт». Коробок анаши стоил 3 рубля. А бутылка водки на тот момент стоила 4 рубля. Вот и думай, что делать. И в один прекрасный момент, когда брали эту точку, всех моих одноклассников показали в программе «600 секунд». Это была невероятная слава. Я посмотрел на всю эту историю с анашой и понял, что для того, чтобы продавать такую херню, реклама по телевизору не нужна. Не нужно говорить «ребята, покупайте анашу», она просто должна торкать. Музыка должна торкать.

— Да, но ее же надо где-то разместить. Нужна точка у кинотеатра.
— Да. Именно так. Небольшими средствами как-то начинаешь играть в маленьких клубах. Потом как я делал? К нашему новому концерту — а выступали мы раз в неделю — я старался придумать новую песню, чтобы те люди, которые пришли опять, услышали что-то новенькое. Я менял аранжировки, готовился к каждому концерту.

— Первое ощущение, когда стало понятно, что полетело, когда появилось?
— Когда народу стало в зале больше, чем на сцене.

— Я читала опять же: «Шел 1999 год, когда я записал “Мат без электричества”, я вот этой самой рукой ощутил, что вот оно время и его яйца у меня в руках. Я испытал кайф неимоверный. Чудо произошло маленькое». А в чем было чудо?
— В том, что мне показалось, что я эту эпоху лайков, странного телевидения, уходящего и приходящего, вечно больного Ельцина, этой непонятной чеченской кампании выразил. Вот это экзистенциальное отчаяние.

— Когда вы смотрите на кадры тех лет, у вас нет ощущения, что мы все выглядим как лохи, очень совково?
— Ну, а как нам было выглядеть? Мы должны были соответствовать ландшафту.

— На самом деле нам казалось, что тогда мы уже были…
— Примодненные, да.

— Сильно свободные, выросшие. И совок остался где-то позади. А если посмотреть сейчас на нас тогдашних, то мы были просто такие совсем чуть-чуть недалеко отошедшие от совка.
— Так и сейчас, я думаю, что мы еще не до конца.

— Серьезно?
— Конечно.

— Это, может быть, мы. А молодое поколение, не знаю, слушатели Моргенштерна, уже нет.
— Да нет. Я все-таки слежу, уже не так сейчас сильно, а послеживаю за тем, что происходит на музыкальном рынке, и вижу, что Моргенштерн это, конечно, подделка, копия.

— Копия с чего?
— С американского всего. По манере движения. Есть настоящие, органические исполнители, которые прям этим живут, а есть Моргенштерн, который в это играет.

— А вы думаете, что публика не раскусила бы подделку?
— Нет, конечно. А как ты ощутишь подделку, если другого нет? На примере Белоруссии: там продается «Бела-кола» и они пьют «Бела-колу». У них нет никакой возможности пить другую байду.

— Если возвращаться к «Ленинграду». Кажется, [ресторатор] Митя Борисов сказал, что «Ленинград» с самого начала был заточен на успех. То есть невозможно было себе представить, что это какая-то нишевая группа, которая как-то живет, но не супер. Это так?
— Конечно, так.

— А почему?
— Это как гармонист в деревне, это реально так. Если ты не владеешь аудиторией на свадьбе, значит, ты просто ****** гармонист, значит, не своим делом занялся. Группа «Ленинград» по этому же принципу существовала. Если ты не приковываешь внимание к себе, если ты не можешь схватить зрителя за шкирятник и протащить его через все свои песни, значит, все. Значит, не надо тебе играть на свадьбах.

— Но ведь не со всеми так. Есть высокое классическое искусство. Есть нишевое искусство.
— Высокое классическое искусство есть где-то в столице. Может быть, иногда в Большом театре. Но мы-то в деревне. Мы-то здесь и сейчас. У нас вот такой контекст. Мы живем вот в этих условиях. И что нам этот Большой театр? Хорошо, мы можем посмотреть по телевизору фрагмент этого спектакля. Но свадьба-то у нас вот сейчас, и мы все на ней гуляем.

— В интервью Познеру вы говорили, что было одно важное ограничение — экономическое. А вы можете рассказать, в чем оно состояло? Я не до конца поняла. И когда вы поняли, что экономическая модель сходится? Когда она стала деньги печатать?
— Я даже точно скажу, когда я перестал считать деньги. Это был, наверное, 2000 год. Ограничения были в том, что мы не могли участвовать в условных новогодних огоньках. Весь тот большой и огромный рынок, который существует на государственные субсидии, был мимо нас. Мы были единственной экономически оправданной моделью, которая получала деньги не от государства, а от зрителя. Для этого нам не нужен был условный День милиции, для этого нам нужны были просто уши, люди, их глаза и ноги и руки.

— А голубые огоньки — это все-таки с элементами государства?
— А вы как думаете?

— Я спрашиваю.
— Голубые огоньки — да.

— То есть нужно быть лояльным.
— Нет, нужно быть в обойме. Лояльность здесь не играет роли. Нужно принадлежать этой тусовке. Нужно быть там.

— А тусовка вставляет палки в колеса, если ты ей не принадлежишь, но ты успешен? Или она не замечает тебя?
— Я думаю, что сейчас у них таких возможностей нет. Они не решают ничего. Это все атавизм, это умирает. Это уже умерло. Они просто не понимают. Это живые трупы.

— То есть это модель шоу-бизнеса прошлого?
— Эта модель существует только за счет поддержки государства. За счет того, что нужна официальная эстрада. За счет того, что нужны дни города. За счет того, что нужны какие-нибудь поздравления ветеранам.

— Ваш виртуальный конфликт с [Иосифом] Пригожиным по поводу поддержки артистов об этом же по большому счету?
— Об этом, конечно. Либо вы являетесь индустрией настоящей, либо вы являетесь такими, как у Пелевина, клоунами у пидарасов.

— Вы считаете, что в России возможна экономическая модель шоу-бизнеса? Не только на вашем примере, но и вообще широко.
— Вообще да. Тот же самый Моргенштерн это показывает всеми частями своего накачанного тела.

— Еще немного о прошлом. В декабре 2001 года газета «Ведомости» признала вас человеком года. И вышел такой текст: «На его выступлениях сливались в едином экстазе клерки, сноубордисты, модные книгоиздатели, бойцы из спальных районов и самые тепличные гуманитарии. Его с одинаковым рвением воспевали Playboy и газета “Завтра”. Чем взял 27-летний питерский ухарь, ни одной удачной строчки из которого невозможно процитировать по моральным соображениям в прессе». Чем взял 27-летний ухарь?
— Прежде всего энергией. Пониманием места, времени, пониманием, что я делаю и зачем.

— Мне кажется, тоньше.
— Нет. Не тоньше. Я и в тот момент, и до сих пор считаю, что одна из самых выдающихся групп, которая понимает, что делает, которая интеллектуальная, хотя никто их в этом не упрекал, это группа AC/DC. Это настоящее большое шоу, энергоемкое, стадионное. И если бы я не посмотрел концерт в 1995 году, я, наверное, не понимал бы, что делать.

— Стартап «Ленинград» может быть продан?
— Нет. Тиражировать его невозможно. Я думал об этом. Я даже думал выпустить акции группы. Но, слава Богу, я не развернулся, потому что пандемия внесла свои коррективы.

— А без личности Сергея Шнурова этот проект может существовать?
— Тоже была у меня такая мысль. Причем настолько спекулятивная, что она мне очень нравилась. Не знаю, почему я ее не сделал. Я хотел продать свое место в группе «Ленинград».

— Во многих ваших последних клипах вас физически нет.
— Потому что я себя уже давным-давно мыслю легендой.

— Скромно.
— А легенда не должна появляться.

— Но отмели мысль о продаже места?
— Как видите, я не продал, я решил просто закрыть, это честнее. Хотя с точки зрения художественного жеста было бы, конечно, здорово. Вполне Бэнкси получился бы.

— Кто бы мог купить?
— Не знаю, без разницы. Думаю, какой-нибудь бизнесмен средней руки.

— Что же все-таки для вас стало триггером? 
— Я почувствовал такую атмосферу в воздухе. Потом я неоднократно заявлял, что шоу-бизнес — это дело молодых. Сейчас «Ленинград» — это абсолютное хобби. Хочется мне сделать что-то ввиду каких-то немеркантильных желаний — я это делаю. Как Менделеев делал чемоданы.

«Люди врут — это их свойство»

— В одном из недавних интервью вы интересно говорили, что каждый человек имеет право на вранье. А до какой степени человек имеет право на вранье? Ведь если в обществе постмодернизма так много вранья, то непонятно, на что в нем опереться.
— Так и в традиционном обществе тоже очень много вранья. Вообще, человек довольно изощренное существо. И так — испокон веков. Не сейчас наступила эпоха вранья тотального, нет. А XX век это что такое? А XIX век? Да всегда было так. Люди врут — это их свойство. Это то, что двигает нашу цивилизацию. Если б мы не фантазировали, если б мы не сочиняли… Вот обезьяны не врут, они просто примитивно обманывают. Поэтому они и обезьяны.

— Это просто интересно коррелирует с вашим походом в политику. Что само по себе довольно спорный шаг для артиста.
— Бесспорно — спорный.

— Вы еще и открыто говорите: «Я тоже вру, и все врут».
— Да.

— При этом идете в политику. Вы там будете что-то обещать кому-то. Как понять, где вы врете, где вы фантазируете, вашему потенциальному избирателю или просто стороннику?
— Это зависит от моего таланта и больше ни от чего.

— То есть талантливо врать?
— Да. Если ты умеешь преподносить себя, то ты молодец.

— То есть политика — это не про правду?
— Конечно, про правду. Политика вся соткана из лжи, так или иначе. В связи с цифровизацией политика становится отраслью шоу-бизнеса. Это самый высокий шоу-бизнес.

— Разверните, пожалуйста, это понятие. Что это значит?
— Сейчас политик должен организовывать вокруг себя некое сообщество фанатов. Есть люди, которые симпатизируют лысому и маленькому. А есть люди, которые симпатизируют высокому и волосатому. У кого-то тембр голоса ниже, у кого-то повыше. Кто-то статно себя ведет, кто-то более вальяжно.

— Вы не читаете комментарии, но я взяла на себя труд почитать комментарии к вашим постам, клипам про политику. Ваши фанаты…
— Негодуют?

— Многие из них сожалеют. Есть те, кто негодует. А есть (и их, наверное, большинство) те, кто говорит: «Ну, блин, Сергей (они к вам на ты), ну, куда, ну, зачем, ты… Ты был, блин, такой чувак…» Вас это не печалит?
— Меня не печалит. Потому что я совершенно не хочу кому-то угождать. Я выбрал свой путь, я по нему иду. Если вам что-то не нравится, окей, делайте свою судьбу. Я никому не хочу навязывать ни себя, ни свое отношение к жизни. В своей предыдущей инкарнации я сделал все, что я хотел. Дальше моя жизнь будет развиваться по тем законам, которые я сам для нее напишу.

— Все-таки если вы политик и позиционируете себя как политик, то какими-то целями все-таки имеет смысл поделиться. Для кого вы?
— Нет, пока рано.

— Вы же говорите: «Я для бизнесменов».
— Я так не говорю. Я говорю: «Я для предпринимателей».

— Вы разделяете одно с другим?
— Я не разделяю, но слово «бизнесмен» — девальвированное. А «предприниматель» еще не настолько.

— Как вы считаете, что вы можете дать предпринимателям? Нам, предпринимателям. Нашим зрителям. Перед вами сейчас ваша потенциальная аудитория. Скажите им, что вы им можете дать.
— Я могу представлять их. Я их представляю, потому что являюсь сам предпринимателем. Я это дело не забросил. Я до сих пор предпринимаю какие-то действия. Я понимаю проблемы, которые существуют. Я понимаю, что сейчас наша так называемая власть повернута к предпринимателю задницей, что мы являемся какой-то вошью, которая их совершенно не интересует. Экономика у нас скорее феодальная, нежели капиталистическая. Предприниматель здесь — декоративный элемент. Это не соль земли. А хотелось бы, чтоб было так.

— Невозможно не согласиться с тем, что вы говорите. Вопрос — как это сделать? Я имею в виду не как технически, а как идеологически. Многие пытались пройти этой дорогой. Нам надо меньше налогов, меньше проверок, лучший инвестклимат, назовем это общими словами. Вопрос: как?
— Нужно еще, конечно же, формировать в обществе понимание того, что предприниматель — это не какой-то преступник, который пытается бедный русский народ загнать в кабалу и отнять у него последнюю копеечку. Должны быть программы, должно быть понимание того, что времена нефтяного изобилия заканчиваются, что наступают новые времена, что необходимо, конечно, наш народ взбадривать и говорить о том, что «ребята, ваша судьба находится в ваших руках». Делать им тот самый климат, который бы позволял им реализовывать себя. Немножко поменять игру.

Что у нас? У нас, по всем социальным опросам, большинство молодежи хочет работать в государственных структурах. Это о чем говорит? О том, что молодые люди за этим видят будущее. Как в такой атмосферке вы здесь хотите получить Илона Маска? Ни ***. Вот вам Рогозин — и до свидания. Это большая и длинная разъяснительная работа. Кстати, ваша программа ее делает, эту разъяснительную работу.

Смотрите, я, в частности, реагирую на все события, которые происходят в стране, когда я вижу, что интересы предпринимателей каким-то образом ущемляются. И все мои заявления действительно находят отклик. Я кричу. Сейчас в самом Санкт-Петербурге попытались закрыть все бары. И благодаря нашей инициативе не далее как вчера был совет администрации города Санкт-Петербурга — и ожидаются какие-то послабления, скорее всего, их не закроют. Это сделал я.

— Для предпринимателей плохо, но для здоровья нации в принципе хорошо закрыть.
— Для здоровья нации хорошо бы вообще все закрыть.

— У меня есть рядом с домом один бар, где я покупаю один алкогольный напиток домой. Я туда захожу только вот не в забрале. Потому что там никто не соблюдает никаких норм.
— Да. Здесь, конечно, вопрос ответственности и посетителей, и тех владельцев. Это сложно. Но делать нужно. Другого варианта нет. Иначе в Питере весь туристический кластер бизнеса можно просто похоронить.

— Вы не думаете, что имеет смысл пойти на какие-то ограничения, но дать помощь со стороны государства?
— Два решения плохих. Я за то, которое менее плохое, и за то, которое реализуемо. Вот это можно сделать. А помощь государства — это, как говорит один мой товарищ, «сны про *****».

— Хочется сразу забежать вперед. Сколько вам лет будет в 2036 году?
— По сравнению с Байденом — немного.

— Да, мне кажется, вам будет 64 года.
— Уф. По нынешним временам, знаете, молодой и начинающий перспективный политик.

— Да, вы еще даже не войдете в возраст зрелого политика.
— Да.

— Но кроме как отшучиваться на самом деле нечего делать-то.
— Нет, подождите. Я и не отшучиваюсь.

— Вы говорите, что делаете свою программу. Делаете, делаете, люди смотрят. А потом — бах: какого-нибудь одного предпринимателя арестуют, устроят маски-шоу посреди Питерского форума или еще что-нибудь такое. Я вот думаю: можно тысячу таких программ сделать, но один арест сыграет гораздо большую роль.
— Вы не правы.

— Почему?
— Когда в России кого пугал арест? Никогда. Губернаторов сажают как рассаду весной. Каждый день. И что? Вы видите где-нибудь объявления «требуется губернатор»? Нет. Люди рвутся туда. Причем знают, чем это, скорее всего, закончится.

— Видимо, в губернаторстве норма прибыли покрывает риски быть посаженным.
— Решается это все, конечно, не так. Это решается хотя бы тем, что я, бросив, можно сказать, любимое дело, занялся не самым благодарным и не самым поддерживаемым моими фанатами трудом. Поэтому так. Либо опустить руки, чего я не привык делать, и сказать: «Ну, значит, у России такая судьба, значит, так и будем жить, давайте снимать программки, пока нас не посадят, а там уж посадят, и Шаламова почитаем, подготовимся».

— Хорошо. Но есть варианты не мейнстримовой политики. Почему не они?
— Потому что я не вижу за этим будущего совершенно точно. Если говорить о Леше Навальном. Как герой он мне симпатичен. А как политик — нет.

— Можете объяснить почему?
— Потому что я не вижу разницы именно политической. Я не вижу за этим политической платформы. Нет никакой идеологии. Идеология такая: давайте мы оставим все так же, как есть, только вместо нечестных мы поставим честных. Программа Навального во многом левацкая.

— Но я говорю не о противопоставлении левого и правого. Могут быть и левые, и правые, и центристы — какие угодно. Находящиеся в определенных взаимоотношениях с текущей властью и не находящиеся. Леша с текущей властью не находится во взаимоотношениях. А мне кажется, что «Партия роста»…
— Ну как же? Находится. Потому что оппозиция — это тоже взаимоотношения с властью.

— Это уж совсем широко.
— Давайте мыслить широко. Он находится во взаимодействии с властью, он выбрал такую роль. Мне эта роль не нравится. Мне она не подходит.

— А ваша роль во взаимоотношениях с властью какая? Это диалог, спор?
— Пока я эту модель строю, но, скорее всего, спор, конечно.

— Вы думаете, что эта модель возможна? Власть приемлет людей, которые находятся не в ней, но с ней спорят?
— Власть неоднородна. Власть разная. И власть будет меняться.

— Политическая система понятная. Если у нас есть официальная партия, то она имеет дело с АП.
— Борис Юрьевич [Титов] тащит на себе тяжелый груз взаимодействия с АП. Мне, слава Богу, не приходится.

— А вы как-то на свободном кормлении?
— Я на свободном длиннющем поводке, которого даже нет.

— Пока не дергался?
— А смысл какой?

— Мало ли.
— Дергать нужно, когда я начинаю предпринимать что-то радикальное. Да и то, меня нужно пристегнуть для того, чтобы дернуть.

— Вы же пристегнутый.
— Чем?

— В принципе вы на поводке, вы же сами сказали.
— Почему?

— На очень длинном.
— Это виртуальное все, конечно. Каждый человек на поводке. У него есть родственники, семья и так далее. В этом смысле.

— А где у вас какие-то болевые точки? Вы про Крым по-разному высказывались. После отравления Навального вы были довольно однозначны.
— История совсем мне не понравилась, да.

— Как вы думаете, на каких ваших словах или действиях прозвенит звоночек? Если вы захотите избираться, например.
— Я пока размышляю над этим. У меня нет ответа. Пойду я избираться в Госдуму? В этой системе мне делать совершенно нечего, я там для себя не вижу ни в какой роли. Сейчас я занял эту позицию и не тороплюсь. Мне не нужно делать ход, у меня ничего не горит. Я выбрал такой путь не из-за того, что искал комфорта. Комфорта мне, поверьте, вполне хватает. Можно было просто ничего не делать.

— Вы достаточно четко взаимодействуете с разными деятелями по вопросам культуры. Вы устраиваете лекцию в Третьяковской галерее, вы беседуете с министром образования. Вы нарочито продвигаете повестку, прямо противоположную той, которая была у «Ленинграда». Для чего?
— Я бы не сказал, что она прямо противоположная. Потому что «Ленинград» опять же в широком смысле является предметом культуры. Я знаю, что сейчас пишется большой закон о культуре. Если я не приложу руку, если я не покричу, то он будет совсем запретительный, как мне кажется…

— То есть эта активность направлена на законопроект о культуре?
— Да.

— Вас слушают?
— Надеюсь. Я делаю все, что я могу, и считаю, что это делать необходимо. Услышат или не услышат, это уже дело не мое.

— Когда люди говорят: «Шнур, ты продался», они отчасти правы или нет? В этом есть какой-то коммерческий элемент, польза для вас лично или нет?
— Конечно, коммерческий интерес должен быть везде. Я думаю, что в политике я тоже должен снискать какой-то успех — коммерческий в том числе. Не верьте политикам, которые говорят: «Мы идем в политику ради вас, дорогие россияне». Это чушь собачья.

— А ради чего они идут? Как вы думаете?
— Да все для одного и того же. Все желают власти и денег.

— По идее же политик должен как Ангела Меркель ходить с тележкой в простой магазин и жить в двухкомнатной квартире, разве нет?
— Да. Я помню замечательный был такой видеосюжет, видеоклип, когда Ельцин ездил в троллейбусе. В принципе такое и Путин вам может наснимать — как он с тележкой идет куда угодно. Неужто вы верите во всю эту херню?

— Я верю в то, что европейские политики живут довольно скромно.
— Это же вопросы имиджа. Они работают над имиджем. У них есть люди, которые этим занимаются, точно так же, как у нас. Ни для кого не секрет, что есть speech writers у всех политиков, есть люди, которые ставят им жесты, которые работают над тем, что показывать, что не показывать, какая сторона рабочая, какая не рабочая. То же самое есть и там, только там это существует уже очень давно. Они как Голливуд, понимаете. Это Голливуд и «Мосфильм». Поэтому Меркель и должна вам больше нравиться, потому что вам нравится Голливуд. У Меркель и тех политиков — символический капитал. У нас до сих пор еще общество такое: золотишко дайте. А там все символическое, там все тоньше.

— Прошла пресс-конференция Путина — и вы меня удивили тем, что в принципе на нее пошли. Зачем?
— Я пошел, потому что мне нужно было засветить наш канал. Судя по цитируемости, мне это удалось. Вопрос был острый, на мой взгляд. Большинство, в том числе и Путин, его не расслышали, но такое бывает.

— А почему вы решили задать именно такие вопросы?
— Я знал, что про международную политику вопросов, скорее всего, не будет, а меня это интересует, и канал у нас международный. А довесок про мат был на самом деле не про мат, а про невыносимость русского бытия.

— Вы имеете в виду, что Путин это не расслышал?
— А это никто не расслышал. Никто не понял смысла. Но такое бывает. Ничего страшного. Гегеля тоже не все понимают, но он как-то не сильно по этому поводу парится.

— Но в итоге-то донести эту мысль не удалось.
— Но я и не питал иллюзий, что я ее донесу. Мне важно было сказать, и я это сказал.

— Вопрос про хакеров меня удивил, потому что это вопрос без ответа. Есть четкая позиция, и вы ее не измените. 
— Тогда получается, что вопрос про Навального тоже не нужно задавать, потому что позиция в принципе сформулирована. По всем позициям. По всем позициям ответы сформулированы. Вся пресс-конференция по понятным причинам была скучна. Она была одинакова, она из года в год такая. Поэтому приходить туда и думать, что вот сейчас я сломаю эту игру и что-то начнется по-другому, потому что я задам такой вопрос, вопросище, что вся система *******. Нет, друзья, таких вопросов, *****, нет!

— Про Навального, на мой взгляд, имело смысл спросить, потому что это новое знание. То есть произошло что-то…
— Так я косвенно и вытащил этот вопрос, заметьте. Я несколько изменил игру, потому что я услышал первые три вопроса и понял, что про Навального никто, скорее всего, спрашивать не будет. В мои планы Навальный совершенно точно не входил. Поэтому я его косвенно задал, вытащил. Я сказал: «Вот про Навального главный вопрос на сегодня». Тем самым я его открыл. Закрыть его было уже невозможно.

— Мне кажется важным задавать острые вопросы для того, чтобы другие люди не боялись задавать вопросы.
— Конечно. Я так и сделал. Я задал два острых вопроса. Я задал вопрос про поддержку Трампа, и Путин, в отличие от многих, понял, что это вопрос провокационный. Он так и сказал: «Это провокация!» И это была провокация.

— А вы заранее согласовывали вопросы с Песковым?
— Да боже упаси! Мне-то зачем это делать? Вы же видели реакцию Путина. Понятно же, что такое не сыграешь.

— Насчет обещания Дудю и вашего ответа на вопрос: «Оказавшись перед Путиным, что вы ему скажете?» Вы ответили: «Хватит».
— Я бы так и сказал при личной встрече. Пресс-конференция предполагает вопрос. Вы представляете, что я прихожу на чужой праздник, говорю: «Хватит», и ухожу? Как это выглядит? Как идиот. А чего тогда приперся?

— Ответы Путина на ваши вопросы вас удовлетворили?
—Да я и не ждал, что они должны меня как-то удовлетворить. Мне было интересно, что он скажет. Он довольно ловкий ритор. Он увернулся, как и положено. Ответил не по существу, но это и отличает хорошего ритора от плохого. Путин как нормальный человек и большой профессионал выбирает самое удобное или слабое место и туда отвечает или отвечает рядом, используя те же самые слова, но уходя от ответа по существу.

— Вы, наверное, смотрели главное расследование года — Алексея Навального?
— Я не смотрел, но читал.

— Что вы думаете по поводу этого расследования?
— Я думаю, что либо у нас система фээсбэшная совсем гнилая и тупая, либо Навальный настолько матерый, что так все это вскрывает. Может быть, это и вместе. Я считаю, что это расследование года. Синие трусы — главный символ 2020 года. Я-то думал, что маска будет, но нет. Не обнуление, нет. Ну и потом слово «гульфик», давно забытое… Мне как филологу очень понравилось, что оно было использовано.

— Вас это расследование убедило? Вы в него поверили?
— Да я не могу сказать, что я в него поверил. Я же не девушка-курсистка, чтобы, посмотрев ролик на YouTube, сильно во что-нибудь поверить. Как медийный продукт, как пощечина Кремлю это сделано круто. Это не находится в плоскости правды или неправды. Соответствует это на 100% реальности или нет — разговор не о том. Кремль оказывается в слабой позиции. В любом случае выглядит убедительно.

— Большинство россиян в это расследование не поверило. В попытку властей устранить конкурента верят лишь 15%, по данным опроса «Левада-центра». Почему, как вы думаете, цифры таковы?
— Потому что все прекрасно понимают силу наших силовиков, извиняюсь за тавтологию. Что если кого-то нужно устранить, то обязательно устранят. Они знают это на примере соседа-алкоголика. Если он кому-то станет неугоден, то ему *****. В любом случае. Что уж говорить о политике. Они такую бытовую ситуацию проецируют на весь мир. Если кого-то нужно посадить, то его обязательно посадят. Как дядю Мишу.

— То есть вера в могущественного Левиафана очень сильна. Вы так это трактуете?
— Так это не вера. У них нет веры, у них есть жизненный опыт. Благодаря своему жизненному опыту они делают такие выводы, которые, конечно же, справедливы. Если нужно кого-нибудь грохнуть, его обязательно грохнут.

— Как вы считаете, что в этой ситуации должны делать власти? Если, как вы сами сказали, Навальный в сильной позиции с этим расследованием.
— Я не знаю, что нужно делать. Нужно действовать последовательно. Если ты уж начал травить, то дотрави до конца. Если ты не начинал травить, то примерно представляй, какими будут ходы с той стороны: тебя покажут отравителем. Кремль всегда действует вторым номером, он все время с опозданием и неубедительно отвечает. Нет наступательной политики.

Вас это заинтересует:

Сергей Шнуров — Надежда Стрелец: интервью про «Голос», Собчак, Басту, канал RTVI и новый имидж Сергей Шнуров — Maxmania: интервью о претензиях к Путину, митингах, «Ленинграде», Пелевине, RTVi Сергей Шнуров оказался перед Путиным. Почему не сказал, что «хватит»? Сергей Шнуров: «Отравленный Навальный — большая угроза для власти, чем здоровый» // Картинки с выставки #6 Сергей Шнуров стал партнером Канделаки в проекте по производству ТВ-контента Carbon Production