Наш разговор начался за полчаса до оговоренного времени: Сергей Шнуров оказался настолько пунктуальным, что, опасаясь московских пробок, выехал намного раньше. Питерский ковбой, который называет себя представителем «великого поколения ПОХ…», не так прост, как кажется. Он работал сторожем, грузчиком, стекольщиком, кузнецом, учился на реставратора, а также на теолога в институте при Духовной академии. Пишет картины, дружит с Сергеем Соловьевым и Юрием Башметом, исполняет партию главного героя в опере «Бенвенуто Челлини» на сцене Мариинки, воспитывает время от времени дочку Серафиму и сына Аполлона. При этом, конечно, довольно много пьет и ругается матом. Но постоянно подчеркивает: мат — не цель, а средство. Если бы это было не так, Шнурова вряд ли любили бы разные слои общества. Ведь он кумир не только прыщавых подростков и голубых воротничков. Под его песни зажигают многие олигархи и политики, не считая нужным это скрывать.
Я был мальчиком легкого поведения
— Мой мозг замечательно устроен — он стирает файлы, которые мне не нужны. У меня хорошая оперативная память: она действует мгновенно — сегодня и сейчас. То, что было вчера, меня не забавляет. Прошлым я не живу. Если что-то и вспоминаю, то только если это мне вдруг стало нужным. Тогда я залезаю в архив, распаковываю информацию, достаю ценные данные… Вы предлагаете мне прожить последние секунды жизни, когда она вся пробегает перед глазами? Я так не хочу… Вообще, воспоминания — штука сомнительная.
— Даже детские?
— Когда младенцем, что ли, был?
— Ну, я не рассчитываю, что вы помните младенчество, как Лев Толстой. Он такой один.
— Детство — это родители.
— О них вы почему-то обычно ничего не рассказываете. Только то, что они с сомнением относились к вашим занятиям, пока к вам не пришел успех. И тогда они стали вами гордиться…
— А что про них говорить? Они живут своей замечательной жизнью российского пенсионера. Они не художники, не музыканты, никогда не занимались лицедейством, так что я, слава Богу, не из театральной семьи. Абсолютно технические люди, инженеры. За моими плечами никаких династий, как у Михалкова или Боярского. О предках своих мало знаю. Но кое-что мне известно. Например, что мой прадедушка по материнской линии Даниил Павлов был пенсионером союзного значения, революционером. В 1921 году он подавлял Кронштадтское восстание. У него был орден Ленина, и не один. Прадед был военным и, будучи уже совсем пожилым, преподавал в артиллерийском училище.
Еще я догадываюсь, что фамилия Шнуров не русская. Потому что «шнур» — немецкое слово. Видимо, какие-то мои предки при Петре прибыли в Питер. А Шнуров — это адаптированная фамилия Шнур.
— То есть, назвавшись Шнуром, вы вернулись к истокам?
— Не я назвался. Это меня Леня Федоров из «АукцЫона» назвал так когда-то очень давно. В школе меня называли Шуриком из-за удачливости и легкости поведения. Я был мальчиком легкого поведения. По крайней мере, точно не тяжелого. Со мной не было скучно.
— Сергей Гармаш вспоминал, как приносил в класс дохлых ворон и, надавливая им на грудную клетку, «каркал» ими. Свеженькие, они каркают прекрасно… А как вы веселили одноклассников?
— Я пластилин на батарее растапливал. Раскладывал в классе под подоконником и ждал, пока он живописно растечется. А батареи в Советском Союзе люто топили — так, что аж не дотронуться было. И пластилин из прямоугольника буквально за 15 минут превращался черт знает во что, непонятное, заповедное. Да мало ли что в детстве было! Бомбы с пацанами делали: гидроперит с фиксажем смешивали. Не один раз брови и ресницы сжигал. Мне везло: моим одноклассникам пальцы отрывало… Но даже после этого мы продолжали подрывать бомбы. А что было делать? Мне и моим друзьям люди, которые не взрывали бомбы, были неинтересны. Они казались какими-то имбецилами. А потом комсомольцами стали.
— Вы не стали?
— Нет, не стал. Очень долго упирался, мотивировал тем, что нет денег платить членские взносы. Это был закат комсомола, но меня все равно долго пугали, что некомсомольцев не берут в институт. Но я, поступив после школы в ЛИСИ (Ленинградский инженерно-строительный институт. — Прим. «ТН»), доказал, что все это — вранье. Поступление вообще далось мне легко: я учился в школе при ЛИСИ и перешел в институт почти автоматом. Правда, я смутно тогда свою профессию представлял. И с детства не хотел работать. Не хотел быть ни космонавтом, ни президентом, ни депутатом — никем. И сейчас не хочу. Это главный принцип каждого свободного человека в этом несвободном мире: не работать или работать как можно меньше…
Мне нравилось быть свободным от всего. У меня никогда не было привязанности к месту, к вещам. Я часто уходил из дома, менял квартиры. Расставался с очередной подружкой и все бросал. Ничего с собой не брал. Только х… и яйца.
— А зубная щетка прилагалась?
— Нет. Зубную щетку можно купить. Быть свободным очень тяжело. Есть масса вещей, от которых я не свободен. От русского языка, например. Я привязан к культуре, как и все мы. Крайней степени свободы не существует. Когда люди говорят: я волен поступать как угодно — это совершенная глупость. Я не волен поступать как угодно, но хочу, чтобы у меня всегда был выбор. И мне безумно дискомфортно, когда этого выбора нет.
В Кремле можно только колдовать
— Вы как-то говорили, что Кремль похож на дворец сказочного волшебника…
— Да, там можно только колдовать, а работать невозможно. Там придумывают разные национальные проекты — поддержки спорта, повышения рождаемости. Нереальные вещи! Это же не производство столов, например. Вот как можно поддержать рождаемость? Порнуху показывать? Но тоже не факт, что повлияет именно на повышение рождаемости. В современной России борются не с болезнью, а с ее следствием. Падение рождаемости — это симптом: люди не чувствуют, что могут что-то дать или передать своим детям. Потому что даже Декрет о земле, который Ленин подписал в 1917 году, до сих пор не выполняется. Права на собственность какие-то кривые, с формулировкой «аренда 48 лет». Сначала с этим надо разобраться, а потом уже с детьми. А у нас пытаются вылечить импотенцию у человека с инфарктом. Бегают вокруг него и причитают: «Что же у него не стоит?!»
— Вы власть ругаете, а политики вас любят. И олигархи тоже. В Куршевеле ваши песни крутят и с концертами приглашают…
— Любить меня — это их право. А в Куршевеле мы были один раз, так что это раздутая ситуация.
— Как вы воспринимаете то, что происходит в стране? Или вы не в курсе? Мне говорили: вы телевизор не смотрите, газет не читаете.
— За новостями невозможно не следить: они так или иначе касаются каждого. Мне кажется, все вернулось в странное состояние, когда говорят правильные вещи, но при этом ничего не делают. У нас провозглашается борьба с коррупцией. И где она? Смешно, когда чиновники на этой волне публикуют декларации о доходах. Нужно декларации о расходах публиковать, тогда все было бы яснее…
Для личности самое хорошее государство — то, которое не замечаешь. Мы же вынуждены сейчас говорить о политике, задумываться о каких-то законах. А я этого не хочу. В той же Швейцарии или Японии люди не знают, кто у них премьер-министр. И это замечательно, шикарно! А в нашей стране политика вторгается в мою жизнь, и я знаю всех поименно. Более того, до меня даже доходят послания, предназначенные не мне, а Федеральному собранию. А я не желаю этого знать! Мне неважно, как работает государственная машина, главное — чтобы мне было хорошо.
Я придумал гениальное понятие
— Вы три года учились на теолога, потом ушли в академический отпуск, в котором, по-моему, числитесь до сих пор…
— Вы хотите поговорить о мироустройстве? Хочу вас разочаровать: у меня нет никаких мыслей на этот счет…
— Не верю, бывших теологов не бывает.
— Какой же я теолог, раз так и не закончил? Так что я «недотеолог» или «как бы теолог».
— А для чего вам нужно было поступать в институт при Духовной академии?
— Тогда, в лихие 1990-е, у нас была иллюзия, что в России будет превалировать частное образование и такие специалисты, как теологи, будут весьма востребованы. Но сейчас понятно, что они на хрен никому не нужны. К тому же в те времена молодому человеку вообще мимо философии было не пройти. Все книжные развалы были наполнены философскими книгами. Книжками про карму, перерождения души. От Блаватской до Рериха, от Бердяева до Ницше. И во всем этом нужно было ориентироваться и разбираться. Вот я пошел и разобрался…
Вопрос о мироустройстве много кого интересует. Но я не собираюсь делиться моим представлением с парой миллионов ваших читателей. Зачем вносить смуту в умы? Пускай сами разбираются. К тому же мое представление может оказаться неверным. Иллюзией.
— А от иллюзии надо избавляться…
— Не согласен. Я от иллюзий не избавляюсь. Любой человек пребывает в иллюзиях, они помогают ему жить. Вера в дружбу, справедливость, честность — все это тоже иллюзии. Как показывает практика, где-то дружба есть, а где-то ее нет. Она не абсолютная ценность, для некоторых это вообще ничто.
— У вас много друзей?
— Один человек. Я дружу с ним с девятого класса. Мы вместе учились на подготовительных курсах в ЛИСИ. Он работает сторожем в церкви. Тихо живет своей жизнью. Мы много разговариваем, ведем задушевные беседы.
— И что душа — она существует?
— Да. Я верю в душу. Но описать мое представление о ней невозможно — это же понятие не из предметного мира.
Все это вопросы веры. А они интимны. Считаю, что к моей маленькой жизни и маленькой смерти никто на планете не имеет отношения. Недавно я придумал гениальное понятие, которое почему-то никто не использовал, — «смерть после жизни». Почему-то всем больше нравится абсурдное «жизнь после смерти», а вот на вполне логичную цепочку внимания не обращают. Между тем закон энтропии никто не отменял: все распадается и стремится к разрушению. Человек разрушается сам. Все идет по плану. К собственному разрушению я не прикладываю никаких усилий.
— А как же сигареты, алкоголь, который раньше вы употребляли в огромных количествах?
— Я и сейчас пью не меньше. Просто раньше было чаще и публично, а теперь реже и без камер. Алкоголь — это вещь!
— И что он вам дает?
— Алкоголь? А что дает отбивная котлета?
— Эффекты разные. Я пробовала.
— Перестаньте. Есть люди, зависимые от отбивной котлеты, есть люди, зависимые от алкоголя. Что страшнее, я не знаю. А есть люди, которые без «мерседеса» жить не могут. У них чесотка начинается, если они не в «мерсе». А что дает алкоголь? Я не знаю. Я пью, потому что я пью. И бросать не собираюсь. Начал пить, когда прочитал «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Там персонажи пили кальвадос. Мне было 15 лет. Кстати, кальвадос мне до сих пор очень нравится. Шикарная вещь! Дело в том, что европейская культура, как ни странно, немыслима без бухашки. Непьющие люди вообще странные. Они либо разведчики, либо упыри. Либо уже завязали — и это отдельная история. Мне вот пить нравится. Особенно с друзьями, дома. И не нравится — в незнакомой компании в общественных местах. Ненавижу это дело! И курить мне нравится. Курю я много — по три пачки в день. А вот спорт мне не нравится! Зато нравится е…ся… Еще я водичку люблю, на катерке покататься, рыбку половить. Я много где рыбу ловил — и под Питером, и в Питере. Могу, в принципе, из дома выйти и рыбу ловить. В Фонтанке водится страшная рыба: ее даже коты, по-моему, не едят. Но это неважно. Также люблю процесс собирания грибов. Прошлой осенью я ездил за грибами, но ничего не нашел. Жалко, грибы я люблю. У меня их подруженция готовит шикарно…
Мне с Матильдой хорошо
— Я был все время влюблен и влюблен. В детском саду я уже пытался пое…ся, даже не зная, что это такое. А тогда с девочкой мы вообще не понимали, что делаем. Просто были ведомы каким-то животным инстинктом, грехом первородным. А началось с того, что воспитательница за плохое поведение положила меня в палату для девочек. Пустила козла в огород. Это было серьезное событие!
— Сергей, а с приходом каждой новой подружки мужчина как-то меняется? Мне кажется, что с вашей нынешней Еленой-Матильдой вы стали гораздо спокойнее, чем с Оксаной Акиньшиной.
— А как иначе? Даже если вы кошку заведете, все равно поменяетесь внутренне. И внешне тоже. Вы будете привязаны к животине. Мне трудно сравнивать себя сегодняшнего и прежнего. Каким был с Акиньшиной, уже забыл, потому что забыл Акиньшину. Вообще сильно меняющиеся мужчины — это плохо. Мужчина должен оставаться мужчиной, быть со стержнем. Хотя, возможно, я с Матильдой действительно изменился.
— В лучшую сторону?
— Смотря для кого. Для предыдущей подружки, видимо, в худшую. Для нее все в худшую сторону.
— Когда вы были с Акиньшиной, говорили, что живете, как Ростропович с Вишневской. С кем можете сравнить вашу с Матильдой пару?
— Нашу с Матильдой пару ни с кем не сравнить, что очень приятно. А почему я так про себя и Акиньшину сказал, даже не знаю. Потому что пиз…ла она меня, наверное…
— Сейчас много пишут, что вы собираетесь жениться, готовитесь к зачатию ребенка.
— Это выдумывают. Фантазеры. Людям скучно жить. Вот они смотрят: о, Шнур с Матильдой ходят вместе. Почему бы им не повенчаться, не пожениться? Детей не завести? Давайте напишем! Нужно, чтобы порядок был. А то живут, собаки, без статуса, глаза мозолят. Но мне на все это плевать. Мы с Матильдой вместе — неважно, со статусом или без. И нам с ней хорошо.
— Как вы познакомились?
— А я не помню, дико пьяный был. По трезвости что может произойти? Разве что интервью. А у меня все главные события в жизни по дикой пьяности происходят. Срань какая-то, побочный эффект от моей дикой, буйной, пьяной жизни. Мне Матильда потом рассказала, как мы познакомились. Говорит, когда я ее увидел, спросил: «Эй! Как тебя зовут?» Она ответила: «Матильда». Я сказал: «Ну ни х… себе!» Все… Уже больше двух лет вместе.
— Говорят, вы живете в квартире, обставленной как типовой гостиничный номер. И на этот счет у вас есть концепция, что мы на этой земле гости и привязываться ни к чему не надо.
— Это была старая квартира. Ее уже нет. Моя Матильда сделала в доме ремонт, такой, какой она мыслила. Все выбирала сама. Получилось уютно как никогда. Сейчас мне очень хорошо дома. Особенно на кухне, как старому петербуржцу. Потому что все самые главные события происходят именно там… Мы с Матильдой живем на Фонтанке. Вид на воду. Плывут пароходики. Можно показывать из открытого окна жопу туристам. Что я и делаю по пьяни. Кричу: «Велкам ту Санкт-Петербург!» Скучно же им просто смотреть на красоты.
— Вы сейчас только дома безобразничаете? Остепенились, перестали на концертах штаны снимать. А может, и белье начали носить?
— Нет. Не начал белье носить. С какой стати? А вот на концертах сниманием штанов публику действительно не балую. Да я и раньше не шибко часто снимал штаны. Раза три от силы.
— А когда читаешь про вас статьи, думаешь, что вы занимаетесь этим постоянно.
— Раздули.
— В общем, сейчас вы респектабельный гражданин?
— Да нет. По-моему, и респектабельный человек может снять штаны. Просто я раньше пил до концерта, а теперь после.
— Есть такое стереотипное представление, что мужчины и женщины никогда не поймут друг друга. Вы с ним согласны?
— Ну, они не для того созданы, чтобы понимать друг друга. Чем больше мужчин пытаются понять женщин, тем больше пид…сов появляется. Потому что становятся похожими на женщин.
— Идеал женщины у вас существует?
— Женщина должна молчать и смеяться… Это глупость — идеал женщины. Я вообще люблю женщин неглупых… Вот Жванецкий гениально говорил, что есть женщины «ах, какие глупенькие» и «ой, какие дуры». Других вообще нет. Так вот, мне нравятся «ах, какие глупенькие», они же в моей классификации значатся как неглупые… Сложно понять, почему один человек выбирает другого и другой отвечает взаимностью. Тем более неизвестно, на чем замешана эта история, когда один человек импонирует другому, а другой нет, и хоть ты тресни. Иногда раздражает уже то, как он себя ведет, как повернулся и поправил волосы. И с бабами то же самое. А классифицировать женщин вообще невозможно. Это же не собаки. Нельзя сказать: мне нравятся женщины-ротвейлеры…
— А какие нравятся?
— Женщины собаки — это вообще страшно, их надо отстреливать. Мне нравятся женщины кошки. Если вербализовать этот образ — та, которая живет в твоем доме, но все равно понимает, что она самая главная. Кормишь ее, любишь, все делаешь, даже говно убираешь, а она ощущает себя царицей.
Как Александр Македонский
— Если уж говорить о женщинах, которые меня изменили, на первом месте будет моя дочка Серафима. Она родилась 16 лет назад. Мне было 20 лет. Я учился на реставратора и вел беспутную, загульную жизнь. С рождением Симы все стало более материальным. Нужно было с ней гулять, переть тяжеленную коляску с металлической рамой с третьего этажа, где мы жили с женой и родителями, — сначала вниз, потом наверх. Нужно было думать о том, чем ребенка кормить, как одевать… Я стал гораздо серьезней, можно сказать, возмужал.
Помню Симу еще совсем маленькую, только что из роддома — с глазами странного цвета, какого-то лилово-сине-черного. Дочка успокаивалась только у меня на руках, и я был вынужден ее бесконечно качать. Помню, в одной руке у меня ребенок, в другой книжка — так я учился. Почти не спал. В этот период я раздал практически все свои музыкальные инструменты, решив, что ни одного аккорда в моей жизни больше не будет! Ведь музыка — это определенный стиль жизни, круг общения. Все произошло своевременно. Как раз в тот момент все мои друзья перешли от анаши к героину. А я перешел от анаши к ребенку. Можно сказать, что Серафима меня спасла.
— Как вы потом вернулись к инструментам?
— Дочка подросла, пошла в детский сад, я устроился на работу. У меня появились выходные. И выбор: либо проводить свободные дни в пивной или за просмотром футбола (что мне кажется совершенной глупостью), либо снова начать играть. Возвращению к музыке способствовал и свободный график работы: я работал дизайнером в игорном агентстве. А до этого я был кузнецом, а у них жизнь такая: есть заказ — куешь, нет заказа — сосешь. Ковали в основном оградки для могил. Это был шик-заказ — дорогой. Ограды мерились квадратными метрами, и от этого зависела цена. Недавно после долгого перерыва я стал общаться со своими приятелями-кузнецами. Один из них открыл свою мастерскую. У нас с ним есть мысль — собраться как-нибудь и поковать. Я понимаю, чем все эти ковки кончатся — жуткой выпивкой.
Сам я уже давно ничего не ковал. Мне по старой памяти Леша Сосновский — есть такой в Питере замечательный человек с золотыми руками — кует всякие штуки по блату. Например, решетку на балкон шикарную сделал…
Я вообще-то и сам люблю физический труд. Мне нравится что-то делать своими руками. Штырит. Особенно когда получается. Я ведь, кроме оградок, и каминные наборы ковал, и подсвечники, и люстры.
— А правда, что вы в свободное время любите винтажные абажуры делать?
— Конечно, целыми днями сижу и клею абажуры, как Менделеев чемоданы клеил… Бред! Ну признаюсь, один раз сделал абажур по нищете. Триста лет тому назад, как пела черепаха Тортила. И это не был заказ. Мы с моей девушкой сняли квартиру, и там не было никакой люстры — просто на голом проводе уныло болталась лампочка Ильича. Я хотел, чтобы стало уютно. Нашел какие-то рейки, бумажный скотч и быстро соорудил псевдояпонскую люстру, которую сейчас в IKEA можно купить за три копейки…
Вообще, я раньше кучу всего делал. Столы, мебельные наборы, диваны. Даже шикарные барные стойки. Это ж была середина девяностых. Тогда стали появляться коммерческие бары, а для них требовались атрибуты шикарной жизни. В мебельных салонах их не было. Делали такие стойки мастеровитые люди и получали за работу хорошие деньги…
— Когда рождается первый ребенок, для папочки это как бы галочка: «Я мужик». А когда второй?
— Появляется вторая галочка: «Я дважды мужик». Аполлон родился смешной. Он и сейчас смешной. Его учитель недавно сказал: ваш сын образом мыслей похож на Циолковского. Сейчас сыну 9 лет. Он родился в 2000 году, и мне как приходящему отцу, который своих детей редко видит, очень удобно считать его возраст. Какой год, столько и лет сыну. С детьми я общаюсь не много. Я дома, в Питере, практически не бываю. А если бываю, то время провожу на студии, на репетиции или, вот, интервью даю. Хотя интервью я крайне редко стал давать, чем очень горжусь.
Счастье — это чувство. Оно или есть, или нет. Я никогда не старался его как-то представлять, фантазировать на эту тему. Но счастье у меня всегда было…
— Ваши дети похожи на вас?
— Нет, они очень спокойные по характеру. Но вообще я к ним не присматриваюсь. Это прерогатива бабушек-дедушек. Обычно они выискивают сходства и различия. Хотя, признаю, чем-то неуловимым оба на меня похожи. И мне этого ощущения похожести вполне достаточно…
Я к детям просто отношусь. Есть они — и хорошо. У меня нет трепета: «Ой, ребеночек, ути-пути!» Вот как Александр Македонский относился к своим детям? Думаю, спокойно. Так же и я.
— У него их было гораздо больше.
— Я пока не умер. Двое — это не предел. Я способен и на большее.
Мои картины — мазня, но дорогая
— Сергей, вы сейчас много в кино снимаетесь. Недавно вышла на экраны лента «Европа-Азия» Ивана Дыховичного, фильм «2-АССА-2» Сергея Соловьева на фестивале показали. В Минске закончились съемки картины «Слон»…
— У меня и другие проекты были. Как-то незаметно фильмография стала образовываться серьезная, хотя я не актер.
— И что вам приносит работа в кино, кроме денег?
— Это такое мучение. Да и денег-то не особенно много мне платят…
— Неужели Соловьев не заплатил?
— Заплатил. Но все познается в сравнении. За одно сольное выступление под гитарку получаю гораздо больше, чем за 20 съемочных дней. Даже топовый актер столько не получит, сколько я за свой концерт… Но деньги тут ни при чем. У хорошего режиссера сниматься всегда приятно. Обычно я соглашаюсь, если мне нравится сценарий и если чувствую, что своим присутствием фильм не испорчу.
— Вы уже давно пишете картины. Как бы вы могли охарактеризовать тот стиль, в котором работаете?
— Мазня.
— Где-то сохранились ваши работы, когда вы писали в другой манере, копируя в Эрмитаже голландских мастеров?
— Почти ничего, я же их продавал. У мамы дома висит одна работа — это копия в уменьшенном масштабе какой-то картины, изображавшей фламандскую деревню. Кто писал оригинал, я даже не припомню.
Я не жалею, что сделал «Ленинграду» харакири. Жалел бы, если бы он стал загнивать. Музыканты — народ глупый. Даже спортсмены уходят, когда перестают показывать результат. А у нас музыканты не привыкли к этому.
— Вы часто пишете?
— Нет. У меня сейчас нет ни времени, ни особенного желания. Но лет пять назад уйму всего накрасил. Если бы маляры работали с такой скоростью, все фасады Петербурга уже были бы покрашены. Одну из тех работ купил Музей современного искусства в Питере. Были выставки за рубежом. Недавно в Риге выставлялись мои работы. Но подробней рассказать я не могу. Ездят картины, и все… Обычно люди, которые заинтересованы в моих работах, звонят моему секретарю: «Можно мы проведем выставку?» Она перезванивает мне: «Можно?» Я говорю: «Мне пох…» Картины укладывают в автобус и увозят к месту назначения. Я не слежу, где они выставляются.
— А я читала в одном из интервью, что вы картины принципиально не продаете, считаете, что со временем они все дорожают и будут хорошим наследством для ваших детей.
— Так и было. Но сейчас я их все-таки продаю. Они мне дома надоели. К тому же понравилась цена. Порядка 30 тыс. евро. И покупатель первой моей живописной работы понравился. Импозантная дама из Питера. Может быть, сейчас продам вторую картину. Думаю, на этом моя торговля картинами и закончится. А нет — тоже прекрасно…
Люблю парадоксы и аномалии
— О чем вы можете сказать: в моей жизни произошло чудо?
— Моя жизнь — чудо. Как и жизнь любого. Только мало кто об этом вспоминает. Все ищут каких-то чудес в программе «Битва экстрасенсов», а мне этого не нужно. Мне и так понятно: чудеса рядом. Чудеса — это ощущения. Я смотрю на еловую ветку и думаю, как, бл…, эта ерундовина устроена на молекулярном уровне, в глобальном космическом масштабе?! Чудесно? Чудесно! Для ощущения чуда, чтобы просто обратить на чудо внимание, нужно чуть-чуть, немножко выйти из общего потока, из общего хода вещей, из привычки. Вот и все. Не нужно быть человеком привычки. Потому что удивительное везде.
Мне почему-то искренне жаль людей, которые культивируют здоровый образ жизни. Жить дольше — не смысл жизни. И здоровье — это не цель, а средство. Но сейчас многие понятия подменяются.
— Какие еще вещи, явления, события вас поражают?
— В современной России куча всего поразительного. Бежит по улице человек в спортивном костюме, в остроносых кожаных ботинках, ковбойской шляпе и с клетчатым пакетом. Парадокс! Этого быть не может, но это есть. Звезды, висящие над Кремлем, и тут же двуглавые орлы, и тут же развевающийся республиканский флаг, хотя мы, вроде бы, не республика, а федерация. Парадокс? Парадокс! Я до сих пор не понимаю, за кого наша власть, за белых или за красных? Ленин — говно или нет? Не понимаю. О нем столько всего ужасного рассказали, столько раз разоблачили, а он в Мавзолее лежит. Такая странная у него фаза. Говно, но не совсем… Парадоксов каждый день столько. Я их отмечаю мысленно, но забываю потом. Например, заметил аксиому: если на улице в толпе вы видите человека в спортивном костюме, а сзади надпись «Россия», это на 90 % приезжий с Кавказа.
Есть такой урод — Шнуров
— Сергей, к чему и к кому вы испытываете наибольшую любовь? И нелюбовь тоже? Ведь человек существует в определенных рамках: что-то ему претит, а что-то явно нравится. Вот как свитер грубой вязки — явно ваша вещь, как вторая кожа.
— Точно. Кстати, такие свитера с горлом сейчас нигде не достать. Наверное, немодно, негламурно. Я купил недавно один такой в Белоруссии, где снимался в фильме «Слон». Там у них везде слоганы «Купляйце беларускае», я и купился. Свитер стоил всего 700 рублей на наши деньги. Я был дико счастлив.
А не нравится мне всеобщая безвкусица. Мы живем в культуре фотообоев — с березками, церквушкой, девочкой с бантами и шариками. Людей заново надо эстетике учить в школах. Хотя, если школьные преподаватели начнут детей учить эстетике, тоже страшно может получиться.
Еще меня раздражает современная архитектура. Говорят, архитектура — это застывшая музыка. Вот какова сейчас музыка, такова и архитектура. Это наш внутренний голос вылепляет эти бетонные балясины и это стекло, создает эти нелепые здания-создания… Вот посреди Питера будет строиться кукурузина-небоскреб. Куда же нам без кукурузины? Я уже с этим смирился. Петербург стал мегаполисом. Город населяют люди другой культуры, которые переустраивают и перестраивают Петербург под себя, как им удобнее. Что тут сделаешь? Мы живем в демократическом обществе. Если большинство — уроды, что с этим делать? Уроды голосуют за уродское.
— Многие считают уродом вас. Пьет, ругается матом, снимает штаны на сцене…
— Да, есть на кого пальцем показать. Никто же не ищет проблему в себе. Есть такой урод Шнуров. Ату его, ату! Или, наоборот, рукоплещут. От одного до другого — один шаг… Побегу, а то опоздаю на поезд (до Санкт-Петербурга. — Прим. «ТН») Времени совсем не осталось.
— Кстати, как вы относитесь ко времени?
— Недавно у какого-то арабского мудреца прочитал: «Времени нет и нет пространства, а есть только две вещи — любовь и любовь…»
Сергей Шнуров
Сценический псевдоним: Шнур
Когда и где родился: 13 апреля 1973 года в Ленинграде
Знак зодиака: Овен
Семья: дети — Серафима (16 лет) и Аполлон (9 лет)
Образование: учился в музыкальной школе по классу скрипки, в Ленинградском инженерно-строительном институте, в реставрационном училище (специальность «реставратор произведений из дерева 4-го разряда»), Высшей религиозно-философской школе (институте) при Духовной академии
Карьера: в 1991 году создал хард-кор-рэп-проект «Алкорепица», затем группу электронной музыки «Ухо Ван Гога». В 1997-м организовал группу «Ленинград». В 2008 году основал группу «Рубль» (альбом «Сдачи не надо»). Снимался в фильмах: «Копейка» (2002), «Игры мотыльков» (2004), «2-Асса-2» (2009) и др. Написал музыку к фильмам: «Бумер» (2002), «Коктебель» (2003), «День Д» (2008), «2-АССА-2» (2009), мультфильму «Смешарики» (2008) и др. Вел программы «Шнур вокруг света» (НТВ) и «Окопная жизнь» (НТВ). Начитал для аудиокниги текст романа Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» (2007). В 2008 году принимал участие в опере «Бенвенуто Челлини» в Мариинском театре
Благодарим ресторан «ПАЛКИНЪ» за помощь в организации съемки в Санкт-Петербурге.
Вас это заинтересует:
Сергей Шнуров — о русском кино, безнадежных проектах и разрыве с Матильдой 
Сергей Шнуров: «Ненормативной лексики у нас нет!» 
Сергей Шнуров: Нет более веской причины, чем “я так хочу!” 
Сергей Шнуров: «Шнуров — наше кое-что» (эксклюзивное интервью РБК) 
Сергей Шнуров: «Мне что шампанское с икрой, что сосиски с макаронами – я жареную колбасу люблю!»
