Сергей Шнуров: «Я благодарен судьбе, что так и не окончил философский факультет»

Поделиться в соцсетях:

В рамках проекта «В Петербурге #можноВСЁ» прошло открытое интервью лидера группы «Ленинград» Сергея Шнурова со студентами СПбГУ. Мероприятие организовано «Билайн» и Ассоциацией выпускников СПбГУ при поддержке «Бумаги».

Зачем нужно высшее образование, откуда берется петербургский снобизм и почему мы живем в абсурдное время — «Бумага» публикует расшифровку публичного интервью.

Александр Малич: Мы с вами встретились в СПбГУ, и здесь в основном студенты.
Сергей Шнуров: Огромная аудитория. Даже несколько неловко.

АМ: Вы помните, чем вы руководствовались, когда поступали в Теологический институт на философский факультет?
СШ: В 90-е не было ни хлеба, ни зрелищ. Все молодые и не очень молодые люди находились в поисках духовной пищи, так как иная пища отсутствовала. На каждом книжном развале попадалась философия и «Анжелика в гневе». Я выбрал философию.

АМ: Как вам кажется, нужно ли университетское образование?
СШ: Высшее образование, как бы банально это ни звучало, расширяет кругозор и учит работать с первоисточниками. Можно получить некий навык — но не знания. Знания устаревают быстрее, чем ты их приобретаешь в наш столь скоростной век.

АМ: Почему вы остались в Петербурге? Все куда-то уезжают.
СШ: Петербург я воспринимаю как свою родину. У меня здесь родители, друзья, небо мое любимое. Я чувствую, что здесь мой дом. Зачем уезжать из дома? Я в Москву, как татаро-монголы, только приезжаю с набегами. Набегаю на Москву, забираю деньги и возвращаюсь домой.

АМ: Как вы относитесь к фестивалю «День Д»?
СШ: Дело в том, что я не фестивальный человек. Я люблю сольники.

АМ: Там обсуждалось, что петербуржцы не склонны к компромиссу.
СШ: Вспомнить Зощенко, Ахматову — абсолютно компромиссные фигуры. Можно сказать такое только с большой натяжкой, тем самым повысив собственную самооценку — и более ничего.

АМ: Значит, петербургский снобизм — придуманная история?
СШ: Снобизм петербургский проистекает из отсутствия событий. Когда ничего не происходит, нужно надувать щеки и делать вид, что ты умнее всех. Удобная позиция. Я так себя веду.

АМ: И что же делать? События создавать?
СШ: Ради бога, не задавайте мне вопроса «Что нужно делать?». Я не из Госдумы. Вот там люди знают, что нужно делать. А я не знаю.

АМ: А правда ли, что в Петербурге у вас больше критиков?
СШ: Недоверие, отстранение и пессимизм Петербургу свойственны: день начинается — а уже кажется, что должна быть плохая погода. Потому что, если хорошая, значит, кто-то что-то своровал. Знак «минус» нам идет больше, нежели «плюс».

АМ: Есть ли у вас в Петербурге ограничения, связанные с работой?
СШ: С тех пор, как нас запретил Лужков, запреты, как домино, посыпались по всей России. Единственный город, в котором мы выступали ежегодно и без всяких перерывов, — Петербург. Здесь можно чуть больше, чем в Москве.

АМ: Нам пишут, что я задаю вам много серьезных вопросов. Ваша любимая еда в детстве?
СШ: Понимаете, советское детство не предполагает любимой еды. Еда либо есть, либо нет. Ну, сгущенка, наверное.

АМ: Вареная или обычная?
СШ: Вареная — трудоемкий процесс.

АМ: Считаете ли вы, что судьба…
СШ: Нет, подождите, дайте про еду закончить. Я помню, что в столовой — не знаю почему — мы всё время воровали хлеб. Ворованный хлеб — он всегда вкуснее.

АМ: Считаете ли вы, что судьба в большей степени зависит от того, с кем вступаешь в брак, нежели от того, где ты учился? Интересуется девушка призывного в плане брака возраста.
СШ: Зависит от внешности. Некоторым учеба очень идет. Если перспектив других нет.

АМ: Как вы оцениваете свое участие в программе «Культ тура» на «Матч ТВ» и находите ли вы в своем напряженном графике время для того, чтобы следить за спортом?
СШ: Я не оцениваю свое участие никоим образом, потому что я, ей-богу, не смотрел ни одного фильма и ни одной программы со своим участием. Или — десять из десяти.

АМ: Какой у вас любимый город для проведения концертов, кроме Петербурга?
СШ: Это зависит от концертной площадки. Мы же не приезжаем на главную площадь каждого города, как в Средневековье.

АМ: Поете ли вы для себя?
СШ: Я, вообще, если честно, петь очень не люблю. Я считаю, что поющий человек выглядит довольно по-идиотски, и вынужден этим заниматься только потому, что мне платят. Дома петь — это идиотизм. А тем более для себя.

АМ: «В Питере пить» — относится ли это к студентам?
СШ: Давайте я отвечу так: нет, это относится ко всем, кроме студентов. Студенты не пьют, как вы знаете. Они учатся сугубо.

АМ: Особенно девочки, у которых «других перспектив нет».
СШ: Именно так.

АМ (просматривает вопросы от студентов): Предполагается, что за лучший вопрос вы подарите кому-то вот эту штуку с надписью «Билайн».
СШ: Вы бы мне сказали, я бы что-нибудь поприличнее принес.

АМ: Я прочитал, что вы изучаете фермерские хозяйства Ленинградской области — ну или, по крайней мере, в курсе.
СШ: Это громкое заявление. У меня нет такого микроскопа, чтобы приблизить фермерские хозяйства к своему сознанию.

АМ: Хорошие сыр и мясо реально есть в Ленинградской области?
СШ: Я не скажу, потому что конкуренты услышат, прибегут и отнимут этот единственный кусок у бабы Нюры. Мяса нет. Но вы держитесь.

АМ: Вы просто, кажется, «Деловому Петербургу» рассказывали про ребят-фермеров, которые делают дело и всё такое.
СШ: Люблю, когда мне задают вопрос типа: «Вы говорили то-то и то-то…». Я отвечаю очень просто: я врал.

АМ: Понятно, что в России премии — довольно сомнительные…
СШ: А не в России они не сомнительные?

АМ: Есть какая-то номинация, которую вам бы хотелось получить?
СШ: Я думаю, премии получать необходимо до 35. А после премии — какая-то бессмысленная штука. Они ничего не дают. Это повод поговорить.

АМ: То есть популярность нужна молодым?
СШ: Им скорее нужен аванс.

АМ: А детям нужно помогать с образованием?
СШ: Опять вопрос «Что нужно делать?». Я не знаю. В некоторых детей сколько ни вкладывай, всё равно будут идиотами.

АМ: Такой вопрос от студента: «Сергей, изначально эта встреча планировалась на юрфаке. Намекает ли этот перенос площадки на нехватку в стране экономистов, способных переломить экономическую ситуацию?».
СШ: Я вижу здесь обратную связь: экономистов слишком много, и поэтому экономическая ситуация остается такой, какая она есть. Мне кажется, что экономика — это как тот Гондурас. Вы его поменьше чешите, тогда и чесаться не будет.

АМ: Кому вы бы вручили премию «Золотая малина» среди звезд шоу-бизнеса?
СШ: Себе. И потом: малина, золотая. Беру.

АМ: А вы себя критикуете? Вы серьезно относитесь к тому, что вы сделали?
СШ: Если бы я относился серьезно к тому, что сделал, я здесь не сидел, а ходил бы с раздутыми щеками. Конечно, несерьезно. Ну а как можно относиться серьезно к такому жанру, как популярная песня? Очень смущают люди, которые действительно пытаются объяснить смысл жизни с помощью четверостишия, проигрыша и припева. Это вой на луну — его так и нужно воспринимать. Бывает удачный вой на луну, бывает менее удачный.

АМ: А те, кто в симфонии пытаются смысл жизни объяснить?
СШ: Симфоническая музыка — иное. Но это тоже не про смысл жизни, слава богу. Хотя, конечно, Вагнер пытался. Ну и что — и где Вагнер?

АМ: Мне кажется, он вышел в финал, если честно.
СШ: Он уже безнадежно отстает. Спросите у любого обывателя, кто такой Вагнер. Наверное, скажет, что немецкий генерал.

АМ: Хотели бы вы начать карьеру видеоблогера и как вы оцениваете современную интернет-среду в России?
СШ: «Начать карьеру видеоблогера» — звучит, по-моему, страшно. Как «начать карьеру писуна». Вот ты писаешь и писаешь. А видеоблогер снимает и снимает. Что там начинать-то?

АМ: Монтаж, эксперименты.
СШ: Писают тоже — стоя, сидя, в лесу.

АМ: Согласны ли вы с тем, что русский мат…
СШ: Странно, что вопрос про мат.

АМ: Я тоже удивлен, честно говоря. Согласны ли вы с тем, что русский мат — это культура, запрет на которую лишает русских самоидентификации?
СШ: Это сильное преувеличение. И потом, запретить мат не удавалось никому. Его можно запрещать формально, но он никуда не денется. Это я вам обещаю. Сколько бы ханжества ни было, всё равно это неотъемлемая часть русского языка. Можно запретить наречия, но это не значит, что они исчезнут.

АМ: Следующий вопрос заканчивается фразой «Как жить-то?». Не задавать его?
СШ: Жить весело нужно. Тут я знаю, как нужно. Весело.

АМ: Это вопрос о том, что студенческая стипендия меньше, чем цена билета на ваш концерт. И как жить, Юля не понимает.
СШ: Где-то в 2005-м, по-моему, я сформулировал, как нужно жить, если не хватает денег. Нужно воровать.

АМ: Мне нравится, что экономисты аплодируют в этом месте.
СШ: По-моему, это дельный совет. Просто у нас премьер недоговаривает. Говорит: «Идите в бизнес». Нет. Нужно воровать.

АМ: Не планируете ли вы сборник стихов, поскольку в инстаграме вы публикуете не только фотографии, но и стихи, посвященные российской действительности?
СШ: Сама по себе напечатанная поэзия — мертвый жанр. Это никому не нужно и не интересно. Пускай деревья растут, когда есть интернет.

АМ: Прочту, как написано: «Для многих вы вечно молодой артист. У вас есть пределы активности?».
СШ: У всего есть не то что предел активности, есть даже предел жизни. Рано или поздно она закончится. Не знаю когда. Если бы знал, наверное, жил бы поспокойнее.

АМ: Сколько времени вы тратите на инстаграм?
СШ: Здесь есть две точки зрения. Жене моей кажется, что я очень много времени трачу на инстаграм. А мне кажется, что недостаточно.

АМ: А в минутах? Или лучше в часах?
СШ: По-разному. Когда я вступаю в какую-то полемику, это может длиться часами. А, положим, сегодня я выложил два поста с Невзоровым и даже не смотрю комментарии.

АМ: А что у вас происходит с Невзоровым?
СШ: Мы живем в одном городе. А вы разве нет?

АМ: Я тоже, да.
СШ: А у вас что происходит с Невзоровым?

АМ: В недавнем интервью Максиму Семеляку для GQ вы говорили, что «Ленинград» — не реализм, а сюрреализм.
СШ: Мы живем в эпоху сюрреализма. Реальность как концепт, на мой взгляд, абсолютно совпадает с сюрреалистическими представлениями о том, что абсурда гораздо больше, чем кажется, и мы его воспринимаем как некую норму и в нем существуем. Даже наша встреча — абсолютно абсурдистская. Что может сказать так называемый Шнур молодому поколению? Я не знаю.

АМ: Что бы вы сказали, если бы встретили себя 20-летнего?
СШ: «Предохраняйся».

АМ: 20-летний бы послушал?
СШ: Вряд ли. В 20 лет я был в довольно серьезной спортивной форме. Боюсь, что тот 20-летний вломил бы мне нормально [люлей], не побоюсь этого слова.

АМ: Тут был вопрос: «Почему вы так интеллигентно сегодня разговариваете?»
СШ: Потому что я интеллигент.

АМ: «Ровно год назад была аналогичная встреча с Познером. Видите ли вы что-то общее между вами и Познером?». Видимо, кроме того, что вы оба мужчины.
СШ: Вряд ли. У Познера, на мой взгляд, не сходит с лица маска доброго господа бога. Он с некой снисходительностью смотрит на всё происходящее. У меня такого нет: мне интересны живые люди. И какие-то неказистости и шероховатости я воспринимаю скорее как достоинства, а не недостатки.

АМ: Как вы относитесь к творчеству Oxxxymiron?
СШ: Хорошо. Дерзкая такая история. Но рэп для меня неинтересен ровно по одной причине: там всё время одна и та же тематика. Я бесконечно крутой — я преодолеваю некое чудовищное сопротивление, которое мне оказывает внешняя среда — я чего-то добиваюсь — я молодец. И далее — следующая песня ровно о том же самом. Эта пубертатная проблематика занимает довольно взрослых людей — уже за 30 — и они в этом пубертате до сих пор кувыркаются. Что выглядит, на мой вкус, некоторой патологией.

АМ: У Oxxxymiron большая лексическая база. Некоторые слова незнакомы его аудитории.
СШ: Я помню те времена, когда Борис Гребенщиков пел про Жан-Поль Сартра, и это вызывало оторопь среди неокрепших умов. Студенчество воспринимало это как реверанс в их сторону. Во всей этой плеяде позднесоветской рок-музыки мне больше нравился Петр Мамонов. «Звуки Му» мне очень нравились, хотя там не было никакого солипсизма и Бориса Виана всуе никто не упоминал.

АМ (обращается к аудитории): Надеюсь, вы знаете, о чем идет речь.
СШ: Мне кажется, в XXI веке это неважно: знает ли аудитория, о чем идет речь на сцене, или нет.

АМ: А что важно в XXI веке?
СШ: Просто присутствие. Я предлагал для сегодняшней лекции такой формат: выстроить длинную очередь, все сделают со мной селфи, и мы расходимся. Без этой вот симуляции диспута.

АМ: У нас, кстати, нет никакой симуляции диспута.
СШ: У нас есть попытка создать какой-то диалог, контент.

АМ: Пока у нас успешно создается 41 минута. Наверное, это куда-то транслируется — я, честно говоря, забыл узнать. Думаю, нас смотрят миллионы.
СШ: Дело в том, что все ведущие так думают. И видеоблогеры тоже.

АМ: Где вы купили такие классные кроссовки?
СШ: Наконец-то вопрос по существу. А то всё остальное было какой-то интеллектуальной мастурбацией. Эти кроссовки я купил в городе-герое Лос-Анджелес.

АМ: А правда, что иногда вы скучаете по выступлениям, или это заигрывание с публикой?
СШ: Правда. Бывает, я месяц могу не играть и не соскучиться, а бывает, проходит два дня, и я чувствую внутреннюю необходимость оказаться на сцене и что-то дико проорать.

АМ: Есть какой-то лимит на работу, который вы себе ставите?
СШ: Самое глупое, что можно придумать, — это давать самому себе честное слово. Ни к чему хорошему это не приводило никого и никогда. Приходится нарушать это честное слово и самому с собой конфликтовать.

АМ: А вы беседуете с собой?
СШ: Ну есть даже такое слово, сука, рефлексия.

АМ: Смогли бы вы когда-нибудь уйти в тень и устроиться су-шефом в «Ко-ко-ко»?
СШ: Моя тень выглядит несколько иначе. Я буду работать охранником в балетной школе «Айседора».

АМ: После достижения какой вершины вы сможете сказать: «Всё, пора уходить»?
СШ: Пора уходить тем, кто занимает чье-либо место. В нашем YouTube-пространстве места настолько много, что никому уходить не нужно.

АМ: Что в действительности находится по адресу Рубинштейна, 24? Вы знаете?
СШ: По-моему, какой-то чайный дом. Это наш промах. Я чай ненавижу. Я мало что ненавижу, но чай вызывает у меня отвращение.

АМ: Хотели бы вы выступить на Евровидении?
СШ: Чтобы потешить публику — наверное, это имеет смысл. Но я перед собой такую задачу не ставлю. Не слишком понимаю даже смысл этого конкурса. У нас слишком разогретый интерес к этому малозначительному, на мой взгляд, мероприятию. Вообще, вот этот соревновательный дух, который подогревается последние лет десять, мне не близок. Перед чемпионством я не испытываю никакого сакрального трепета, как и перед любой премией.

АМ: То есть у вас в голове нет никакого табеля о рангах?
СШ: Скажем, когда ты занимаешь какое-то условное место в журнале Forbes, это тебе ничего не дает. Это какой-то сигнал, направленный вовне.

АМ: Как вы прокомментируете то, что на ваших концертах присутствует радикально разношерстная публика — и в образовательном, и в материальном плане? «Ленинград» — некий культурный код, который объединяет русские души независимо от остальных факторов?
СШ: Мне бы хотелось, чтобы так было, но я не знаю, как оно есть на самом деле. Я надеюсь, что это объединяет, дает некий выплеск энергии, помогает «строить и жить». То, что публика разношерстная, — это хорошо. Люди вообще все разные. Если бы мы занимались какой-то определенной жанровой историей — неважно: панк, рэп, хэви-метал или шансон, — тогда бы публика была определенного свойства. Но мы находимся вне жанров, преодолеваем и проламываем эти границы, этот гипсокартон, который стоит между музыкальными жанрами.

АМ: Вы думаете, что жанровые артисты уходят? Это уже не нужно?
СШ: Жанровые артисты не уходят, они ушли, и за ними захлопнулась дверь. То, что сейчас кто-то играет панк, — абсолютная инерция. Эта звезда уже давным-давно погасла, мы просто видим ее свет.

АМ: А что насчет массовых жанров вроде R’n’B?
СШ: Это широкий жанр — и тоже мертвый. Уже лет пять как, мне кажется. Я думаю, если я скажу моему сыну что-то про R’n’B, он рассмеется мне в лицо. И будет прав.

АМ: Академическая музыка становится всё более популярной, и много молодежи можно встретить в филармониях. Как вам кажется, почему так происходит?
СШ: Потому что в филармонии довольно неплохой буфет. Я сам из этих же.
А вообще, если у людей есть интерес к симфонической музыке — это прекрасно. Но она, ровно как высшая математика, требует некой подготовленности. Для человека, который ничего не понимает в высшей математике, любой текст, написанный языком цифр, будет восприниматься как бессмыслица. То же самое и с симфонической музыкой. В нее нужно врубаться, чтобы ей принадлежать.
Оркестр, кстати, удивительно смотрится. Я понимаю, что он одним своим внешним видом вызывает в лохе оторопь: такая [фигня] гудит.

АМ: Почему из группы «Ленинград» уходят солистки?
СШ: Они не то что уходят — их немного выгоняют.

АМ: Какую музыку слушают ваши дети?
СШ: Слава богу, время, когда дети слушали музыку и это определяло их мировоззрение, прошло. Если раньше можно было посмотреть на молодого человека, который был одет в кожу и в заклепки, и примерно сказать, что он думает, то теперь люди спокойнее относятся к вкусовым и жанровым предпочтениям. Сегодня они могут быть на рэп-вечеринке, а завтра пойти в филармонию. Это легкие переходы, и это классно. Мне это очень нравится.

АМ: Вы думаете, герои рока остались в XXI веке?
СШ: Я не думаю, я вижу. В конце 90-х жирную точку поставил Курт Кобейн, самоубив себя и закончив эпоху индивидуальности, вопящей в микрофон и производящей с помощью звукоусиливающей аппаратуры имитацию бунта личности.

АМ: А сейчас что происходит? Навязанные стереотипы?
СШ: Дело в том, что группа Nirvana — тоже стереотип. Как и группа The Doors, как и вся рок-волна, и советский рок. В их случае хождения за строгие границы жанра карались посерьезнее, чем сейчас карается мат в общественном месте.

АМ: Студенты спрашивают, где взять годный красный «Мальборо».
СШ: «Мальборо» занимаются то ли армяне, то ли азербайджанцы. Они наладили «контрабас». Свяжитесь с армянской диаспорой.

АМ: С кем из музыкантов — независимо от того, живы они или нет, — вы бы хотели поработать?
СШ: Ни с кем.

АМ: Почему?
СШ: А зачем? Я бы выпил с Джанго Рейнхардтом. В качестве респекта.

АМ (аудитории): Джанго Рейнхардт — джазовый гитарист.
СШ: Не надо так унижать аудиторию одной своей фразой. Здесь люди прекрасно всё знают.

АМ: Как вы относитесь к тому, что Троицкий назвал лукавством ваши слова о том, что какие-то эмоции нельзя выразить иначе, чем матом?
СШ: Троицкому видней. Ему действительно очень сложно материться, потому что он заикается. Вот это вот: «Х, х, х, на, на хуй».

АМ: Думаете ли вы, что возможно всё не только в Петербурге, но и в жизни вообще?
СШ: Читайте «Преступление и наказание». Нам можно всё, да.

АМ: Если вы против показухи и самолюбования, зачем вам инстаграм?
СШ: Почему я против показухи и самолюбования? Ну с чего вы взяли? Я абсолютно за. Я за показуху и за самолюбование. Как человек, который вышел на сцену, может сказать: «Я отрицаю самолюбование?». Тогда какого хуя ты вышел?

АМ (аудитории): Может, кто-то в зале хочет задавать вопросы через микрофон?
СШ: Вот это было бы круто, потому что я, честно говоря, устал от этого одинокого голоса.

АМ (аудитории): Передайте тому молодому человеку, пожалуйста. Неплохо бы включить микрофон.
СШ: Со включенным микрофоном каждый может.

Студент из зала (с выключенным микрофоном): Меня слышно?
АМ: Да-да.
Студент из зала: Я, честно говоря, еще не придумал вопроса. (Садится.)

Студентка из зала: В чем счастье? Неужели в больших сиськах?
СШ: Покажите свои! В вашем случае — нет. Ищите в другом месте.

Студентка из зала: Вопрос о вашей программе на Первом канале. Вы говорите, что телевизор не смотрите. Или смотрите?
СШ: У меня нет телевизора. Как я могу его смотреть?

Студентка из зала: Тогда зачем вам это?
СШ: Я писал в своем инстаграме по этому поводу длинный и содержательный пост. Меня крайне долго уговаривали, чтобы я снимался в этой программе. Я не знаю, зачем я там, но наверняка что-то важное оттуда я для себя вытащу.

Студентка из зала: Можно еще один вопрос? Вам самому что-то нравится из того, что вы делаете в программе?
СШ: Дело в том, что из того, что я делаю вообще, мне не нравится ничего. Ровным счетом ничего. Нет, мне нравится песня «Ехай на хуй». Я считаю, что это вершина.

Студентка из зала: Какие преимущества вам дало философское образование?
СШ: Я перестал бояться сложных слов. Что значит преимущества?

Студентка из зала: Как может реализовать себя человек, который окончил философский факультет?
СШ: Ну, во-первых, я не закончил. За что сильно благодарен судьбе. Довольно страшно просыпаться с осознанием того, что ты, сука, дипломированный философ.

Студентка из зала: Я хочу стать председателем Верховного суда. Вы верите, что судьи, в том числе и я, могут быть честными?
СШ: Как ни странно, честными бывают даже менты. Бывают и честные воры.

Студентка из зала: Что главное в воспитании детей?
СШ: Мне кажется, детей вообще воспитывать нельзя. Это опасно.

Студент из зала: Как понять девушек?
СШ: Неправильная методология. Девушек понимать не нужно. Им можно угождать. Понять девушку невозможно. У нее другая логика. Вернее, ее нет.

Студентка из зала: Герой нашего времени — кто он?
СШ: Слава богу, у нашего времени нет героев. Наше время — не героическое. Наш герой — тот, кто в телевизоре, на YouTube, на экране. Но это не герой, а его симулякр.

Студентка из зала: Изменилось ли ваше отношение к выборам и их участникам?
СШ: «Выборы — кандидаты пидоры» написал не я. Я это только исполнил. Мое отношение — это абсолютный игнор. Я не хожу на выборы. Это не влияет на мою жизнь никоим образом. Борода моя седеет, и голосую я за «Единую Россию» или не за «Единую», она всё равно будет, сука, седеть.

Студентка из зала: Сейчас популярна фраза «надо валить». Как вы относитесь к этому?
СШ: Я существую в этой культурной среде, в этой языковой среде, с этими людьми. Мне уезжать смысла никакого нет. Как угодно можно ругать страну, но то, что у нас интересно, — это очень важно. И главное — неожиданно! Мы не знаем, что будет завтра.

АМ: Кому отдадим приз?
СШ: Давай ты выберешь сам. Я вечно боюсь ошибиться размером.

АМ: Ребят, я, честно говоря, не знаю, какой вопрос был лучший…
Студентка из зала: Подарите мне!
СШ: Кто это сказал? Всё, подарите.

Студент из зала: Люди понимают ваши песни или нет?
СШ: Что там понимать? Что?

Фото: Юрий Гольденштейн